Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

И еще, в ту пятницу ходила к Каминской. Нашла у меня искривление матки и еще что-то. Не помню. Прописала спринцевание и на случай болей какие-то капли. Обрадовала, что не забеременела. Делала очень больно.

Еще раньше я стала брать работу у Култашевой. Работа совершенно незнакомая и каждый раз новая. Много плакала с ней. Но кое-что уже заработала. Довольно.

Чувствую себя скверно. Как-то раз смерила себе температуру — 35,2. Тогда Юрий сразу поправился и поехал отвозить работу.

Период безумья: ем хлеб, макароны, печенье. Анализ, конечно, скверный. Уже второй год пошел. Скоро опять возьму себя в руки.

Похоронили Врангеля. Грустно.

Вчера с моими ездили на пароходе. Сначала в одну сторону — до конца, до Maison Alf ort, потом — до другого конца, до Surene. И обратно. Хорошо очень.

В четверг в «Посл<едних> Нов<остях>» Юрины стихи «Монтаржи»[143]. Пишет статью в «Дни». Сегодня поехал на собрание РДО, где будут выборы в правление[144]. Говорила, что делает глупость. Соглашался, а потом все-таки решил попробовать. Выйдет то же, что и с секретарством в Союзе поэтов.

Вот и все. У меня одно неплохое стихотворение — и только. Переписываю в особую тетрадь стихи Юрия. В секрете от него. Хочется приготовить к его именинам, а теперь думаю, что никогда не покажу. Пусть он занимается общественной и политической деятельностью, я буду хранить поэта.

30 апреля 1928. Понедельник

Юрий, слава Богу, был забаллотирован двумя голосами. Основание: «Еще его не знаем, он в РДО не бывает». Очень рада. И он тоже.

Андрей провалился на экзамене у Вишняка[145].

Вчера сидела с Мамочкой на «Евгении Онегине» в Trocadero[146]. До чего же хорошая вещь — музыка. Арии прекрасны. А вообще, голоса почти не долетали — уж очень далеко и высоко мы сидели. А потом почувствовала себя так плохо, что пришлось с середины уйти.

Ночью у земляков опять была баталия. Долго и полным голосом ругались отборными словами.

— Стерва ты!

— Сволочь!

— Не хочу я с тобой спать!

— Так и убирайся ты, стерва, к черту! Дрянь! Мерзавка!

А потом кто-то кого-то здорово колотил. Безмолвно. Анализ сегодня: сахар 1, gerhardt +, legal +++. Здорово! И погода мерзкая.

Кажется, наклевывается стихотворение.

2 мая 1928. Среда

Когда же я перестану есть хлеб?

И когда я вообще перестану делать глупости?

30 мая 1928. Среда

Боже, сколько времени не писала!

Дала Юрию слово — не есть хлеба.

Остригла волосы, а потом плакала.

Переехали на rue Monsieur le Prince[147].

Много работы.

Резкий переход от холода к жаре.

Нет письма.

Слова в «Красной Газете»[148], что поэт «Посл<едних> Нов<остей>» И.Кнорринг поет панихиду по белогвардейщине, и цитата из «На шестом этаже»[149].

Воскресенье вдвоем в Версале.

Понедельник — с компанией студентов в Кламаре. Приехала Нина Кораблева.

Что с Лилей?

Перечитываю Юрины стихи.

Пересматриваю старые студенческие тетради. «Все это было, было, было». «Зеленая Лампа», «Союз Поэтов», «Дни», Институт — все где-то. Не преодолеваю и единственного желания «чувств, не подчиненных уму», и их проявлений. Ради Бога, хоть немножко безумия! И — ощущение недалекой трагедии.

12 июня 1928. Вторник

Когда Юрий безумствует, я могу оставаться совершенно спокойной. Даже зло берет. Думаю о том, что завтра надо будет поехать к Стариковой, потом — делать платочки, рассчитываю, как распределить время. А он говорит: «Мое безумие. Я с ума сойду!»

В воскресенье были в Trocadero на «Дне русской культуры»[150]. Юрий скучал и тайком читал газету, это ему интереснее. А меня музыка захватила и даже взволновала, что не часто бывает.

И в первый раз мы как-то чуточку отошли друг от друга. И это было неприятно.

Очень плохо себя чувствую. Плохой анализ, ревматизм — боли в ноге и все время тошнит.

Вчера получила из Комитета помощи студентам еще 200 фр<анков>. Сегодня пойдем покупать Юрию туфли и пиджак.

Поехала отвозить работу и не застала Култашеву дома.

А в общем, когда нет работы, так очень скучно.

18 июня 1928. Понедельник

Грустные мысли о себе, о пустоте, о ненужности, об Институте. Вообще, о жизни. И грустные выводы.

Хожу в театр Odeon. Приехала Московская труппа Вахтангова[151]. Два дня подряд смотрела «Принцессу Турандот», вчера — «Чудо св<ятого> Антония». Сегодня попыталась достать билеты на «Виринею». Очень хорошо.

Petite madame Guillet бросил муж. Сегодня встретила ее в госпитале — глаза заплаканы. И я ей ничего не могу сказать!

20 июня 1928. Среда

Видела «Виринею». Прекрасно играют. И некоторые сцены очень сильны. Хотя — агитка. И публика противная.

Решила (и успокоилась): подать прошение в правление Франко-русского института, чтобы мне разрешили держать экзамены с тем курсом; а предварительно — чтобы задобрить профессоров — напечатать в «Посл<едних> Нов<остях>» последнее стихотворение.

…А на скамьях, милых и тяжелых,Под сияньем свешенных огней,В темном зданье коммунальной школыВ этот час не помнят обо мне.

И никто не видел, как смущенноВ опустевшей, тихой темноте,Там, на лестнице неосвященной,Притаилась плачущая тень.

21 июня 1928. Четверг

Юрий меня не понимает. Когда я говорю об Институте, о «несдержанных обещаниях», ему только смешно. Прочла ему последнее стихотворение:

И надо мной — клеймом стыда —Несдержанные обещаньяИ жалобное — никогда[152].

И он стал отшучиваться.

29 июня 1928. Пятница

Столько работы, что нет ни минуты, чтобы писать. А писать хочется. Хочется кому-то что-то рассказать. Но и рассказывать-то нечего, а писать я совсем разучилась.

Юрий приходит с работы, ложится, уткнется в книгу. Редко, когда в вечер мы обмолвимся двумя-тремя словами. Я не знаю, как надо, как должно быть. Юрий теперь не знает, чем я живу, и как будто и не интересуется этим. Стихов не читает. Я сама тоже не показываю.

Я думала, что буду писать очень и очень много, а ничего не могу писать. Мне очень грустно, м<ожет> б<ыть>, потому, что у меня сейчас работа очень трудная и невыгодная; а м<ожет> б<ыть>, потому, что я чувствую, как почва ускользает у меня из-под ног.